Доклад С.А. Васильев на пленарном заседании VII Ставропольского форума Всемирного русского народного собора «Русский язык в межнациональном согласии» 25 октября 2019 года.
Тема VII Ставропольского форума Всемирного русского народного собора «Русский язык в межнациональном согласии», несомненно, актуальна. Русский язык, один из наиболее авторитетных мировых языков, действительно, несет масштабные объединительные функции. Замечательно, что к Форуму проявлен интерес представителями народов Кавказа. Заботясь о русском языке, о доступности и преподавании русской литературы, о русских, которые сегодня остро нуждаются в понимании, помощи и защите (а без русских нет и не может быть нашего общего дома – русской цивилизации), народы России способствуют ее сохранению и укреплению как целого и, тем самым, проявляют заботу и о своем будущем.
Роль русского языка как инструмента достижения и сохранения межнационального согласия исключительно велика. Однако ее глубокое понимание невозможно без знания особенностей русского языка, которые и обеспечили ему возможность нести разнообразные, в том числе и такого рода внешние функции, возможность послужить России и миру.
Русский язык в его специфике изучается различными отраслями языкознания, в частности, на основе сравнения с другими языками (лингвистическая компаративистика). Схематично укажем лишь на одну, но важнейшую его особенность, отмеченную еще М.В. Ломоносовым в его знаменитом «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» (1758). Его обычно упоминают в связи с теорией «трех штилей» в языке и жанрах литературы – высокого, среднего и низкого. Однако, как замечено, такого рода теория, удачно адаптированная Ломоносовым к русским языковым и культурным реалиям, встречалась и ранее, и не в этом состоит основное значение его трактата, во всяком случае его актуальность сегодня.
Главное, с чего и начинает ученый, очевидно, состоит в том, что он мотивированно указал на близкую родственность русского разговорного и церковнослявянского языков. Именно благодаря этому, по его наблюдению, русский язык через теснейшее взаимодействие с церковнославянским языком получил возможность освоить богатства и древнегреческой античной культуры, и культуры древних православных римлян – ромеев, византийцев. Такого рода уникальное положение и возможности русского языка, ставшие важнейшим основанием для возникновения и развития великой русской литературы, в начале ХХ были отмечены выдающимся русским лингвистом Н.С. Трубецким.
Высшая форма проявления национального языка, как известно, это язык литературный, нормированный, язык государственных документов, СМИ, грамотного повседневного общения. С другой стороны, национальный язык максимально полно раскрывает свои возможности в художественной литературе, а язык литературы, как известно, не вполне совпадает с литературным языком и включает в себя явления, общенациональной нормой не урегулированные (диалектизмы, неологизмы, «поэтические вольности», авторское употребление грамматических форм, которое вполне функционально в художественном произведении, но формально, без учета художественного контекста, необоснованно может быть квалифицировано как «ошибки»).
Литература, как и язык, конечно, имеет свои особенности, имеет и свой неповторимый стиль, связанный с выражаемым ею особым характером художественного мышления. О такого рода русском мышлении, ставшего основой стиля русского народа, писал К.Н. Леонтьев («Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения»).
О характерных чертах русской литературы активно размышляли писатели и ученые XIX – начала XX в. Так, Н.В. Гоголь в своей известной статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» отмечал, что «в нашей поэзии есть очень много своего». По его мнению, «необыкновенная полнота народного ума» проявилась «в пословицах наших», а народные переживания, эмоциональная сфера – «в наших песнях». Наряду с этой фольклорной составляющей «существа русской поэзии» писатель увидел ее особенность и «в… слове церковных пастырей», что образует прямую параллель с приведенной ломоносовской мыслью о двух важнейших составляющих русского языка: устно-разговорной и церковно-книжной традициями.
Академическая наука рубежа XIX – ХХ вв. ставила вопрос о необходимости определения «тех особенностей, которые проходят через всю нашу литературу, с начала ее возникновения до наших дней», ставила задачу найти ее «господствующую способность», которая была обозначена как «стремление к личному нравственному совершенствованию» (В.М. Истрин).
Данный вывод, несомненно, важен и интересен, но сегодня вряд ли может считаться объективным и научным. Ю.И. Минералов, автор монографии «Национальное как фактор художественности в русской литературе», отмечал: «Истрин оказался вынужденным опираться не на научные разработки, а на публицистические, эмоционально окрашенные и недостаточно конкретные понятия. Такое положение в целом, по сути, не преодолено и по сей день. Конечно, на рабочем, операционном уровне все основное, связанное с категорией национального в культуре (и, в частности, в литературе), представляется достаточно ясным. Однако ввести здесь строгие дефиниции по-прежнему затруднительно».
В ХХ в., в советский период, было предпринято несколько серьезных попыток выявить национальное своеобразие и национальные особенности русской литературы: монографии Д.Д. Благого, Б.И. Бурсова (2 издания), Г.П. Макогоненко и Е.Н. Куприяновой. Авторы зафиксировали примерно одинаковый перечень таких определяющих черт русской литературы, среди которых назывались опора на фольклор, публицистичность, патриотизм, демократичность, народность (религиозный компонент по понятным условиям советского времени в расчет не брался). Объемные работы показали в целом исчерпанность данной тематики исследований, так как определяющие черты, очевидно, не могут быть многочисленными.
В наше время Ю.И. Минералов подчеркивал важность анализа «образно-ассоциативных традиций данной национальной литературы», тем самым предлагая изучать не весьма схематично понимаемые особенности русской литературы, а ее стиль, в частности, отмеченные выше черты присущего ей мышления – художественного мышления, свойственного искусству. Термины «национальное искусство», «национальный стиль» встречаются в работах крупнейшего ученого-гуманитария ХХ в. А.Ф. Лосева «Некоторые вопросы из истории учений о стиле» и «Проблема художественного стиля».
Возникает вопрос о чертах национального стиля русской литературы. Для сравнения можно обратиться к работам исследователей архитектуры, музыки, живописи, в которых активно изучается проблема национального стиля. Так, в учебном пособии Е.В. Назайкинского «Стиль и жанр в музыке» есть разделы: «Национальный стиль» и «Национальная стилистика».
Контекст не особенностей, а именно стиля позволяет по-новому взглянуть и на взаимодействие литературы и фольклора. П.А. Сакулин писал о связанном с фольклорной традицией «русском стиле» в поэзии XVIII в.: «Устная поэзия существует с древнейших времен, параллельно с книжной литературой. Факт их взаимодействия общеизвестен и давно освещен в науке. Нужно лишь продолжить эти линии и во все последующие эпохи, следя, во-первых, эволюцию самой народной поэзии и, во-вторых, ее исторические связи с литературным движением в других слоях, вплоть до самого верхнего. Тогда получат свое научное освещение такие факты, как ”русский стиль” в поэзии XVIII века, как поэтический стиль Кольцова и Некрасова, как фольклоризм новейших писателей, как творчество Н. Клюева, Сергея Есенина и целой плеяды крестьянских (да и пролетарских) поэтов».
«Русский стиль» в узком смысле, как видно, предполагает произведения и жанры, строящиеся на прямом соотнесении с фольклором или выполненные как фольклорные стилизации, например ряд стихотворений А.В. Кольцова с названием «Русская песня». Однако названный П.Н. Сакулиным «”русский стиль” в поэзии XVIII века» и позднейших эпох никак не может сколько-нибудь полно и тем более исчерпывающе представлять национальный стиль русской литературы, хотя и является его неотъемлемой и структурообразующей составляющей. В качестве параллели можно привести спор западников и славянофилов XIX в. о существе русского начала в литературе. Один из его методологически значимых итогов состоит в том, что русская литература, стремящаяся к выражению национального начала, особенностей и потребностей нации, не может сводиться к этнографичности, описанию внешней стороны жизни народа, например одежды – мужицкого кафтана, лаптей и т.д. По-русски, в интересах России, мог мыслить и действовать и иной персонаж – дворянин, одетый в европейское платье.
В этой связи названные выше особенности русской литературы могут быть поняты не как окончательный результат, а как материал для дальнейшего исследования в плане их функциональности, не как раз и навсегда незыблемые черты, а как признаки национального литературного стиля.
В этом плане национальный язык академиком В.В. Виноградовым осмыслялся как синтез устно-разговорной и церковно-книжной речевых стихий, что по-разному, с индивидуально-авторскими доминантами проявилось в «Слове о полку Игореве», в посланиях Ивана Грозного, «Житии…» протопопа Аввакума, произведениях А.С. Пушкина, многих других. Присущий русской литературе фольклоризм в некоторых случаях не только является основой для письменной словесности, но и, как отмечалось, образует «русский стиль» в узком смысле. Национальная тематика и патриотизм нередко реализуются через изображение событий русской истории, определяющее не только образные планы сами по себе, но и содержание, поэтически выраженное мировоззрение, имеющее национальный характер. Важнейшее и для русского языка, и для русской литературы религиозное начало – православие – требует в аспекте стиля особенно внимательного и корректного анализа в плане его функциональности в произведении; декларативность и лозунговость, излишний схематизм в этой сфере поставят под сомнение научную объективность исследования и могут быть восприняты аудиторией болезненно. Зафиксируем еще одну стилевую черту русской литературы – ее жизнестроительность (на материале русской литературы серебряного века подробно раскрыта в трудах И.Г. Минераловой).
В завершение доклада приведем один пример того, как живое слово русской классики (буквально одно, но пушкинское, слово), воспринятое в аспекте художественного стиля, является выразителем черт национального мышления и мировоззрения.
Обращение к академическому Полному собранию сочинений показывает, что и в заголовке и в самом тексте своей повести слово мятель А.С. Пушкин писал через я, а не в привычном нам варианте – метель. Мятель Пушкин писал и в «Евгении Онегине» (V, ХIII, 13), портретируя балладный сюжет в изображении «Сна Татьяны» («… кусты, стремнины / Мятелью все занесены»), а также в «Дубровском» («Искры полетели огненной мятелью, избы загорелись») и в некоторых стихотворениях. В «Словаре языка Пушкина» слова есть статьи «Мятель» и «Мятелица» и отсутствует гипотетическая статья «Метель».
Постоянный выбор написания мятель (включая и однокоренные слова) как в одноименной повести, так и в «Капитанской дочке», выглядит особенно значимым на фоне общей неустойчивости орфографии эпохи начала ХIХ века. Так, в одном из писем к жене А.С. Пушкин в фамилии графини Софьи Ивановны Соллогуб (принятый современный вариант) на нескольких соседних строчках дает два различных написания гласной: Салагуб и Салогуб; там же: Нащекин и Нащокин.
В ХIХ веке были возможны оба написания слова – метель и мятель – с различной семантикой и внутренней формой. В словаре В.И. Даля метель, метелица поясняется как «ветер, вихорь со снегом; иногда сильный ветер с пылью, с песком; вьюга, веялица, кура, хурта, буран…». Существительное метель образовалось от глагола мести, а мятель, по В.И. Далю, от мястись. В последнем случае видна «замкнутость» действия на субъекте (ся) и психологическая составляющая значения. «Словарь Академии Российской» приводит только одно написание – метель, метелица – «Непогодь при сильном ветре, соединенная со снегом, ветр зимою, кружащийся со снегом». Отмечается глагол мяту — «тревожу, смущаю, привожу в смятение».
В.И. Даль объясняет мясти через «приводить в смущение, мутить, смущать; тревожить, беспокоить, перебивать туда и сюда»; мястися – «приходить в смятение, смущаться, тревожиться, носиться туда и сюда; заботиться, суетиться». Приводимые создателем Словаря примеры употребления мясти и мястись характеризуют неуравновешенное состояние человека: «страсти мятут душу», «всуе мятется человек», «все в страхе мятутся» – или соответствующее состояние природы: «Снежные хлопья мятутся по воздуху» (замена на «метутся» в данном и подобном случаях исключена).
Разница подчеркнута самим В.И. Далем. Поясняя мятель как «метель, мялева <…> вьюга», он предлагает сравнить его со словом, образованным от мести – метель, т.е. найти разницу в семантике исходных глаголов.
Как замечено В.В. Виноградовым, «эпиграф “Метели” имеет значение образно-идеологического ключа к сюжету повести». Добавим, что и сам образ мятели является ключевым – в композиционном, образном планах. Он сюжетообразующий, символический. Значимым оказывается и само слово мятель, его написание и внутренняя форма. Пушкин в этом случае подчеркивает не только написание само по себе, но и семантическую сторону слова.
Метелица в балладе Жуковского – лишь один из элементов лирическо-музыкальной в своей основе передачи настроения: «Вдруг метелица кругом; / Снег валит клоками; / Черный вран, свистя крылом, / Вьется над санями; / Ворон каркает: печаль!» Этот образ, как и «вещий стон» «черного врана», является предвестием резкого изменения хода событий, еще более усиливает беспокойство героини. Но смысловым центром произведения он ни в коем случае не является, роль внутренней формы слова вряд ли важна, да и само слово метелица, по-видимому, содержит указание на кратковременность, мягкость явления. Свое произведение Пушкин назвал именно «Мятель», а не по слову, использованному Жуковским.
Функционирование образа мятели в повести Пушкина неотделимо от внутренней формы слова-заглавия. Этот образ художественно ассоциируется с состоянием смятения Марьи Гавриловны, Владимира, Бурмина, иногда прямо относится к его возникновению. Тема роковой случайности и судьбы связывается в произведении Пушкина с темой нравственной ответственности человека, в меньшей степени свойственной балладному сюжету и образности. Внезапная мятель (по сути, Провидение вместо романтического фатума) оказывается причиной того, что преступный брак против «воли жестоких родителей» не состоялся. Состоялся другой, обусловленный «непонятной, непростительной ветреностью», «преступной проказой» Бурмина и, как выясняется далее, истинный и судьбоносный брак.
Параллель мятель – смятение (героев) раскрыта Пушкиным вполне развернуто: «На дворе была мятель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; все казалось ей угрозой и печальным предзнаменованием»; «едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая мятель, что он ничего не взвидел. <…> Мятель не утихала, небо не прояснялось. <…> Владимир начинал сильно беспокоиться. <…> Отчаяние овладело им»; «вдруг поднялась ужасная мятель <…> непонятное беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем мятель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в самую бурю». «Мятель» настигает Бурмина после рассказа Марье Гавриловне о его венчании, как выяснилось, – с ней: «Бурмин побледнел… и бросился к ее ногам…».
Внутренняя форма, заключенные в слове образ, – мятель спустя почти столетие оказалась важной для А.А. Блока. С ней он связывал различие в семантике образа метели цикла «Снежная маска» и поэмы «Двенадцать». В беседе с писателем-символистом А. Белым известный критик Р. Иванов-Разумник вспомнил об одном из своих разговоров с Блоком – о родстве «Двенадцати» и «Снежной маски», об образе метели. «Да, – заметил Блок, – но это совсем другая метель: то была “мЕтель”, а в “12” уже “мЯтель”». «Разумник Васильевич при этом прибавил, – пишет А. Белый, – что Александр Александрович часто любил говорить своими словами, краткими определениями: “Что он хотел этим сказать, какую подчеркнуть разницу, – остается для меня неясным и до сих пор». Это – в стиле Александра Александровича: не хотел ли он этим сказать, что метель 1907 года – мЕтущая снег метель, а мЯтель в «12», – мЯтель, приводящая в «смЯтение». Скажут – внешнее, а почем знать: «внешнее» иногда внутренней «внутреннего». Блок мог обратить внимание на эту существенную разницу не только благодаря Словарю Даля, но и повести Пушкина, которая неоднократно издавалась с написанием заголовка «Мятель».
Итак, обращение к авторскому написанию слова мятель в повести А.С. Пушкина на материале его Полного собрания сочинений, позволяет сделать вывод о значимости внутренней формы слова-заглавия. Существенную роль она играет и в образном строе «Мятели», в частности, раскрытии психологического состояния персонажей, мотивации их поступков, создании образа идеи, раскрытия христианской проблематики: власти над человеком «мятущих» душу страстей и провиденциальной помощи человеку в борьбе с ними (оба участника, казалось, по случаю совершенного таинства венчания отнеслись с нему со всей серьезностью и не вступали в брак до счастливой развязки).
Завершая доклад подчеркну, что русскому языку и русской литературе присущи не только национальные особенности, но и неповторимый национальный стиль, который требует не деклараций и констатаций, а внимательного и научно корректного филологического изучения, исследования образующих его внутренних образно-ассоциативных связей.
